Инструкция запрещала помещать несовершеннолетнего в общие камеры к взрослым; Гек оказался единственным несовершеннолетним в тот момент на всю Крытую Маму, поэтому его поместили в одиночку. Вертухаи – люди далеко не сентиментальные, по крайней мере на службе, но и они не давили парнишку режимом: амнистия, не амнистия – он своё отбыл, а теперь по чьей-то халатности пересиживает. Несмотря на три судимости, парнишка отнюдь не крут и не грозен, напротив – тих и очень мал для своих шестнадцати лет (четырнадцатилетний ѓекатор ещё со времён иневийских записан был как беспризорный Боб Миддо и считался шестнадцатилетним), пусть сидит себе спокойно и спокойно ждёт, раз не шебутной.
Однако на четвёртые сутки его затворничество нарушилось. В тюрьме шёл плановый косметический ремонт. Подследственным, но не осуждённым ещё, работать не полагалось, осуждённые сидельцы Сюзерена в работники не годились по разным причинам, так что штукатурили и красили вольнонаёмные. И когда очередь дошла до Гековой камеры, его перевели в другую, где уже было двое обитателей, а через трое суток после Гека туда добавили четвёртого.
Клён доживает
По плечи в камне без дна,
С верою в солнце.
Соседями-сокамерниками Гека оказались два старика – один белый, другой мулат. Оба они были истощены тюремной жизнью и сутулы той характерной сутулостью, что вырабатывается холодом, туберкулёзом, побоями надзирателей и бесконечным сидением на корточках. Глубокие морщины на лице мало чем отличались от многочисленных шрамов. Старческие их тела могли бы служить моделями для изображения святых мощей, если бы только не были они синими от татуировок. Дряхлость, ветхость проглядывала в каждом их жесте и шаге, постоянный кашель делал их голоса тихими и свистящими, изуродованные клешни, бывшие когда-то кистями рук, мелко дрожали. У мулата не было правого глаза, вмятина-впадина страшного вида ничем не была прикрыта, но другой глаз смотрел уверенно и жёстко. Казалось, он принадлежал другому человеку (а то и зверю), сильному и опасному. И у белого взгляд был под стать, разве что чуть больше было в его глазах мертвенного спокойствия. Голову белого украшала редкая татуировка: тюремная решётка, которая словно рыбацкая сеть покрывала ему щеки, лоб, затылок, уши, начинаясь и заканчиваясь у основания шеи. Когда кто-нибудь из них открывал рот – в зевке или в разговоре, – было видно, как в щербатых ртах блестят золотые зубы. Ведущим в этой паре был белый, которого звали Варлак, а второй, мулат, отзывался на мирное прозвище Суббота.
Эти двое были последними из могикан, только они двое выжили, двое из легендарного и могучего блатного сословия «Большие Ваны». Ещё до войны Господин Президент отдал распоряжение: выполоть с корнем всю эту блатную нечисть, Больших Ванов, и всех, как их там… Начали полоть. Но преступный мир огромного государства отнюдь не исчерпывался Ванами, которых было-то – малые доли процента от всех сидящих и ворующих. Искоренить преступность, которую порождала сама человеческая природа и насаждала своими порядками вся государственная машина, было немыслимо, для этого одной половине страны надо было перестрелять другую половину, затем чистить свои ряды, а потом подчищать оставшихся, и так до бесконечности или до последнего человека… Посему силы режима предпочли понять приказ буквально и всей мощью полицейского аппарата обрушились именно на князей преступного мира, Больших Ванов.
В те времена любой из Ванов большую часть жизни обязан был проводить за решёткой, каждый считался хранителем и ревнителем тюремных и блатных законов, жрецом, судьёй, вожаком и отцом родным для остальных сидельцев. Получить титул Вана было совсем, совсем не просто, но и отказаться от него было нельзя. Нельзя было завязать, нельзя было признавать и вспоминать живых родственников, включая родную мать (кроме как в наколочных сентенциях), нельзя было скрывать свою принадлежность к пробе. Хотя и понятия такого – проба – для Ванов, можно считать, не существовало. Они были зонные небожители, вне иерархии.
Поэтому для властей не было ничего легче, чем опросить и собрать всех Ванов в одном месте. Там, на южных приисках, им завернули такие условия содержания, что за год их поголовье сократилось вдвое. Денег и сил не жалелось: в три, в четыре раза увеличен был контингент охраняющих и пресекающих, организованы были беспрецедентные меры по недопущению связи с волей и другими зонами. На этом фоне в тюрьмах и зонах страны промелькнуло и исчезло кратковременное явление – самозванец. В образовавшемся вакууме власти то тут, то там возникали самозваные Ваны. Но притворяться Ваном долго так же невозможно, как притворяться скелетом. Таких разоблачали и в лучшем случае убивали. Случалось, что и кумы-оперативники выводили своих гомункулусов в Ваны, чтобы с помощью смут и провокаций разобщить и ослабить преступные кланы. Но здесь их подстерегала опасность и с неожиданной стороны: другие, конкурентные и просто враждебные должностные лица в погоне за хорошим показателем мели подчистую любого, кто признавал себя врагом Господина Президента, орудовали его приказом как ломиком, мешая оперативным планам недругов и коллег, сокрушая противников, своих и государственных. «Лжеваны» появились и исчезли перед самой войной. А когда грянула она, матушка, то и вовсе стало не до церемоний: всю зону вановскую расстреляли, как не было её. Оставшиеся на воле и кое-где в крытках Ваны пытались предпринять что-нибудь. Так, на Бабилонской Сходке сорок второго года было принято, что Ван не обязан объявляться по прямому запросу властей ни на зоне, ни на воле, хотя и прямо отказываться от титула в ответ на прямой вопрос тоже не полагалось. Допускались любые уловки и ухищрения, но и вслух, и письменно запрещалось заявлять: «Я не Ван». Тот же самый совет, чтобы запутать псов, получили в разосланных малявах все те, кто, не будучи наречён Ваном, придерживался на зонах «правильных» понятий.
Принимать нового Вана можно было на сходках в три, а в крайнем случае и в два участника, не считая принимаемого. Бегать на воле теперь не возбранялось хоть пять лет подряд, разрешено было носить огнестрельное оружие не только на дело, но и просто с собой. Отныне можно было некоторое время, но исключительно на воле и под чужим именем, по согласованию со сходкой, зарабатывать на жизнь не только кражами и взломами, но и работой как таковой. Но по-прежнему запрещалось иметь родственников, работать в той или иной форме на государство, участвовать в строительстве или ремонте узилищ любого рода, служить таксистом, официантом, продавцом. Однако Ваны слишком поздно спохватились, слишком мало их осталось, чтобы как встарь занимать руководящие позиции в преступном мире. Их сменили урки золотой пробы – ржавые. И хотя они уже не имели такого безграничного и безусловного влияния в местах заключения, но зато вели себя гибче и были гораздо многочисленнее.
Гека подселили к ним с утра. Оба старика внимательно и спокойно разглядывали его, но видимого любопытства не проявили. Как только закрылась дверь, он представился по всей форме и стал ждать ответа. Почти минуту в камере висело равнодушное молчание. Наконец Варлак просипел дряблым ртом:
– С какой ты зоны, не понял я?
– С пятьдесят восьмой дополнительной. Дополнительного режима то есть.
– Это где же такая находится?
Гек объяснил, как умел. Он всем своим опытом, интуицией понимал, что эти странные деды, не знающие, казалось бы, общеизвестного, тем не менее имеют блатное право задавать ему вопросы.
– Так это «Ветка», – с весёлым удивлением произнёс Варлак, поворачиваясь к мулату. – Значит, теперь её номерной кличут, утратила своё имя, стало быть.
– Земляки, выходит, – откашлялся мулат и ткнул пальцем в левое предплечье. Там синела простая, без наворотов, наколка – тюльпан в руке, увитый колючками, а под нею три разделённые точками буквы, исполненные готическим шрифтом: «В. Т.…» – третью, побитую широким рваным шрамом, было не разобрать, но Гек знал, что это за буква: у них на зоне были в почёте эти портачки, означающие, что их владелец сидел на малолетке нетаком и провёл там не менее трех лет. Правда, шаблон у них, у современных, был несколько иной, более подробный, трехцветный, с завитушками. Гек неоднократно пытался выяснить, что обозначают эти буквы, но вразумительного ответа не получил. Ребята расшифровывали кто во что горазд, к единому мнению не приходя. Однако буквы эти, как видно, идущие с седых времён, были обязательным атрибутом на такой татуировке, в неизменном составе и порядке расположения.
– А где твоя портачка?
Гек смутился:
– У нас кодляк постановил, что можно наколку уже на воле сделать, чтобы лишних примет лягавым не давать. Это не западло…
(В своё время Рыбак, из их отряда, стал вроде бы в шутку подначивать Гека за нежелание делать татуировку на зоне, намёками обвинять в трусости, боязни получить «пять минут» – пять суток ШИЗО. Дело было в туалете, в курилке. Гек тотчас же при всех подошёл к одному из унтеров-надзирателей, заскочившему туда по малой нужде, и окликнул того:
